Иван Бунин в быту
Самый видный русский писатель нашего времени, Иван Бунин, живет во Франции с 1920 или 1921 года. Зимние месяцы он обычно проводит в Париже, а все остальное время года обитает в Грассе, расположенном в приморских Альпах. Определение места Бунина в современной русской литературе, разумеется, не плод моего субъективного мнения. В свое время молодого писателя заметил Лев Толстой и выделил его среди сверстников - Максима Горького и Леонида Андреева, хотя те уже были известны, а имя Бунина почти ни о чем не говорило. В 1909 году Бунин становится членом Российской Академии наук, насчитывавшей всего 12 членов, в число которых входил сам Лев Толстой. Бунин - единственный русский писатель, кто удостоился Нобелевской премии по литературе (1933). Следует, между прочим, сказать о том, что Нобелевская премия, которую получил когда-то Лев Толстой, была "премией мира", а не за заслуги в области литературного творчества. Тем не менее мировой известности Бунин не приобрел даже с получением столь престижной награды, достигнув в этой области своеобразного рекорда: все нобелевские лауреаты, хуже или лучше, переведены на иностранные языки - он же, даже во Франции, где прожил свыше тридцати лет, известен немногим. Добавлю к этому, что весьма специфический стиль Бунина почти не поддается переводу и на французский язык его столь же трудно перевести, как стихи Пушкина (Андре Жид, например, которому так удались переводы пушкинской прозы, признавался, что был вынужден довериться честному слову русских коллег, убеждавших его в гениальности Пушкина-поэта, поскольку увидеть это по переводам было невозможно).
Конечно, можно предположить, что в присуждении Нобелевской премии писателю-эмигранту определенную роль сыграли политические соображения, но ведь и Советский Союз отдает должное Бунину, несмотря на его отчетливо выраженную верность традициям дворянской аристократии и откровенное неприятие режима большевиков.
После победы во второй мировой войне русская пресса объявила о намерении издать бунинские произведения в государственном академическом издательстве. Бунин рассказывал мне, что обратился к инициаторам этого предприятия с письмом, в котором выразил резкий протест против отношения к творчеству живого писателя как к латаным портам, которые можно перекраивать как заблагорассудится. После его письма дело приостановили, и более ничего не было слышно об этом издании. Другим объективным свидетельством оценки этого писателя со стороны Советов служит визит к нему Константина Симонова в 1947 году. Симонов пригласил Бунина отужинать с ним в ресторане "Лаперуз" (один из известнейших парижских ресторанов) и попытался убедить его вернуться на родину, торжественно заверив в предоставлении особых условий для жизни и работы. Как известно, советские власти запрещают любую частную инициативу в вещах подобного рода, посему ясно, что Симонов исполнял в данном случае официальную миссию.
Бунин, который в вопросах трапезы был знатоком не меньшим, чем настоящий француз, с удовольствием заказал превосходный ужин (отличные устрицы, старое вино и все в том же духе), но в Россию не вернулся и поныне живет во Франции, несмотря на свои восемьдесят три года, стесненное материальное положение и болезни.
Итак, в результате получения Нобелевской премии богатство на Бунина не свалилось, как это обычно происходит с лауреатами, которых сразу начинают переводить на другие языки. Как я уже сказал выше, причину этого следует искать в том, что самый - в стилевом отношении - европейский из современных русских писателей с трудом поддается адекватному переводу на европейские языки. Этому также препятствует его особенная тематика. Ведал ли он о том заранее?
Мне вспоминается один из иронических пассажей Бунина, который оказался провидческим. Случилось это в кафе "Дом" на Монпарнасе. Бунин, с которым я не виделся со времени вручения ему премии, появился в кафе. Я, разумеется, поздравил его, но каково же было мое изумление, когда в ответ он разразился негодующей речью, сопровождавшейся горестной гримасой.
- Что с вами, Иван Алексеевич, неужели это так неприятно?
- Чего уж тут приятного, - ответил Бунин, - с этих пор я пропащий человек. - И, подсев к моему столику и кроя все на свете, он стал изливать душу. - Вам, без сомнения, известно, что, как почти все русские писатели, я кормился на еврейские пожертвования, да! И вот теперь я получаю премию, которая сделает меня несчастным. Мне не стало покоя от братьев-писателей. Вся эмиграция считает своим долгом превратить меня в соучастника ее бед, все просят взаймы. В Грассе, где вот уже несколько зим мы мерзнем от холода, необходимо срочно сделать центральное отопление, не так ли? Дело коничится тем, что скоро от премии ничего не останется, разве что один диплом. Вот тут-то все и запрыгают от радости: ну что, старый кутила, растранжирил денежки в пьянках! И с чистой совестью бросят меня на произвол судьбы. И я сдохну на соломенной подстилке.
Трудно было понять, говорит ли он в шутку или серьезно, но пророчество, прозвучавшее в его словах, к несчастью, почти подтвердилось.
Как-то вечером, когда мы с Буниным вышли из русского кабака, к нам привязался какой-то попрошайка (как правило, в местах развлечений русских водились "национальные стрелки" подобного рода). Попрошайка тащился следом и беспрерывно вымаливал у нас подачку, но, убедившись, что мы глухи к его уговорам, рассвирепел и завопил:
- Сами-то, конечно, набрались до краев, а ближнему своему даже глотка не предложите, свиньи вы этакие.
Бунин резко обернулся и посмотрел на преследователя: - А, так ты на водку просишь, голубчик! Почему сразу не сказал, а выл, что не ел три дня. Вот возьми немного мелочи, выпей за здоровье раба Божьего Ивана Алексеевича и впредь ври поменьше!
В этом забавном происшествии проявилась одна из самых характерных черт Бунина - человека и писателя. Он ненавидел ложь не меньше, чем его учитель Толстой, и душа его особенным образом, я бы даже сказал, музыкальным чувством, всеми своими фибрами, ощущала малейшую фальшь, двуличие и притворство в литературе и жизни. Отсюда, по-видимому, та антипатия к актерам, которым в его книгах посвящены замечательные по своей ядовитости места. Люди, постоянно изображающие мнимую чувственность, не пользовались его доверием. С этим же связано и неприязненное отношение к чете Мережковских с их мистическими туманами, таинственностью и вечными символами, которые, должно быть, выглядели в его глазах наподобие крутящихся столов на спиритуалистических сеансах.
Не раз я слышал его разящие замечания относительно какого-либо незадачливого писателя или поэта: "Врет, как цыган". Незавидным было положение пустозвонов и лицемеров в присутствии Бунина. Под проницательным взглядом стальных глаз старого писателя не один из них испытывал трепет. Я вспоминаю характерный эпизод, произошедший накануне войны. Бунин намеревался встретиться в моей квартире с именитым заезжим писателем, который, если не ошибаюсь, перевел его когда-то на язык своей страны Мы сидели втроем - иностранный писатель, моя покойная жена в я, когда в комнату вошел Бунин. Наш гость вскочил с места и, приветствуя Бунина, произнес пышную тираду, которая начиналась приблизительно так: "Могу ли я поверить своим глазам, что наконец-то действительно удостоился лицезреть достопочтенного Бунина? Того самого, с которым так давно мечтал встретиться..." - а, прочее, и прочее в том же духе.Бунин пристально на него поглядел, внимательно и до конца. выслушал, пожал руку, сел на диван и, устремив взгляд в его сторону, чеканя слова, выговорил голосом громким и четким: "Сукин сын".
Мне доводилось слышать о якобы негативном отношении Бунина к евреям. Насколько я берусь судить, для подобных слухов нет основания.
Расскажу для примера о случае, который произошел в 1937 году. В связи со 100-летнем со дня гибели Пушкина выдающийся танцор и пушкинист Сергей Лифарь* организовал в Париже замечательную выставку, посвященную поэтическому гению России. На выставке были представлены уникальные с исторической точки зрения экспонаты, такие, например, как роковой пистолет, из которого был застрелен поэт. На ее открытие Лифарь пригласил нескольких рус- псих поэтов, с тем чтобы он прочли посвященные Пушкину стихи. Я знал, что в зале, среди прочих, наверняка присутствуют бывшие черносотенцы и уцелевшие отпрыски дома Романовых, по мнению которых русская революция была ничем иным как проделкой шайки жидов. Я выступил с чтением поэмы о еврейских похоронах в Кишиневе, воспользовавшись предлогом, что в этом произведении есть несколько строчек о Пушкине. Когда я завершил чтение, в зале воцарилось молчание, смысл которого был мне заранее совершенно ясен. Вот, мол, вечер, посвященный русскому национальному поэту (а правая эмиграция прилагала все усилия, чтобы присвоить себе право собственности на Пушкина), и вдруг именно один из них, "жидов, что сгубили Россию", пользуется удобным случаем и несет какой-то вздор о евреях. Я не знаю, сколько времени продолжалась бы в зале эта напряженная тишина, но вот на сцену поднялся Иван Бунин, обнял и расцеловал меня. И в то же мгновение послышались аплодисменты.
Мне известно, что в годы немецкой оккупации Франции Бунин, который жил в Грассе и сам вместе со своими домашними страдал от холода и нужды, давал приют журналисту-еврею, скрывавшемуся по причинам, всем хорошо известным.
Бунин, рассказчик милостью Божьей, обладает удивительной способностью описывать людей, с которыми сводила его судьба. С воодушевлением рассказывал он о Льве Толстом и его учениках, да и сам был рьяным толстовцем (как известно, приверженцы этого учения отказываются от вина, мяса и всяческих удовольствий и заставляют себя выполнять тяжелую физическую работу). Частенько он употребляет в своей речи выражения мудреца из Ясной Поляны, на которые издавна наложен цензурный запрет. Когда я, накануне отъезда в Израиль, пришел с ним проститься, он сказал мне: "Возьмите и меня с собой", и стал рассказывать о своей давней замечательной поездке в Святую землю и о сердечной заботе, которой окружил его покойный профессор Шор. Из этого путешествия он привез несколько рассказов и стихотворений, и среди них одно из своих лучших - "Гробница Рахили".
Его жена, приветливая и доброжелательная Вера Николаевна, просияв от старых воспоминаний, тоже попросила: "И в самом деле, возьмите нас с собой".
* Кстати, впоследствии, когда фашисты заняли Францию, этот большой мастер танца сотрудничал с ними и был даже парижским гидом Гитлера и Геринга. После войны Лифарь каким-то странным образом удостоился демонстративного расположения советского посла Богомолова, взявшего его под свое покровительство, в то время как французские рабочие устроили ему обструкцию. Только распространившиеся слухи об этом весьма неожиданном покровительстве, которое обрел танцор-эмигрант, водивший дружбу с нацистами (в прессе публиковались многочисленные фотографии Лифаря в их обществе), помогли ему вернуться на сцену.
