Я,
Давид-Ари бен Меир,
Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы,
Рожденный у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги,
Овечьих брынз и острых качкавалок,
В краю лесов, бугаев крепкоудых,
Веселых вин и женщин бронзогрудых,
Где, средь степей и рыжей кукурузы,
Еще кочуют дымные костры
И таборы цыган;

Я,
Давид-Ари бен Мейр,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит;
Давид-Ари,
Чей пращ исторг
Предсмертные проклятья Голиафа, -
Того, от чьей ступни дрожали горы -
Пришел в ваш стан учиться вашим песням,
Но вскоре вам скажу
Мою.

Я помню все:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайми.

И страшный час:
Обвал, и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо
И в чугуне отягощенных туч
Возник, тугой, и в мареве глядел
На тлю заблудшую, что корчилась в песке,
Тяжелый глаз Владыки-Адоная.

Я помню все: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор,
И дым, и вонь отцовской бакалейки -
Айва, халва, чеснок и папушой, -
Где я стерег от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.

Я,
Давид-Ари бен Мейр,
Тысячелетия бродившее вино,
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз Любови и тоски -

Блаженный груз моих тысячелетий.

1
За одну, дорогая, улыбку
Вот - бери молодого верблюда,
Вот - цветную складную палатку,
Две плетенки маслин из Эль-Хивы,
Пару темных арабских запястий,
Я сниму с себя кованый пояс,
Я добавлю зеленое мыло -
За одну, дорогая, улыбку -
И удачливый буду купец.

2
Чтоб коснуться - на миг только - глазом
Твоих козьих оливковых грудей,
Я богов тебе дам чужестранных,
И коробку из кожи, и ложку,
И другие дорогие вещи,
Что достались мне от каравана,
Шедшего на юг от Эль-Кореим.
Дам железные серьги с смарагдом,
Два меха, не знавших доныне
И капельки капли воды,
Дам орехов, и масл, и гранатов,
И сандалий, и тканей пунцовых,

Чтоб коснуться - прелестная - глазом
Твоих козьих оливковых грудей -

И удачливый буду купец.

3
За веревочный старый нагрудник,
Что пропах теплой солью загара
Твоих грудей, что бьются при беге,
Как некие пленные птицы,
Отсеку себе руки и ноги,
Положу небывалым агатом
Пред тобою мой преданный глаз.

За веревочный старый нагрудник -

И останусь еще в барыше.

И когда, колыхнувшись, неясными
Станут дом и огни вдалеке,
Мы, дрожа от любви и боязни,
Тайно ляжем на теплом песке.
Ночь над нами безмерная взвеет
В синем стуке - тоске - бубенца...
В темноте будет слышно, как блеет
Разбуженная нами овца.

Раскинув горячие ноги,
Разверзши последнюю тайну,
Агарью-язычницей стонешь
Под грузом
Счастливым
Меня.

СНЕГ В ПАРИЖЕ

Тихо падает снег
На шляпы, трамваи, крыши.
Тихо падает снег.
Все - глуше, белее, тише...

Черти ли чинят погром -
Порют божьи перины?
Ангел ли стелет ковром
Оброны райских кринов?

Или дыхание рек,
Мое и других животных
И впрямь обратил Он в снег,
Нежный, простой, бесплотный?..

Ах, не преть бы сейчас
В этом тумане Парижа,
Где тускл человечий глаз,
Где сердце носят, как грыжу.

Но открыть глаза - и стать
В огромном белом поле,
Где белая ширь - благодать,
Где страшная белая воля.

Чтоб не видеть, не знать, не гадать.
И когда раскалит скулы,
Не ждать огонька, что как тать
Мигнул бы из снежных разгулов.

Чтоб горел я. Божья свеча,
Один - в степном урагане.
Чтобы тужился, бился, звучал,
Как струна, в ураганном органе.

Стоять, закрыв глаза,
И белую слушать негу...
Знать: нельзя назад.
Обрастать тоской и снегом...

И став святее детей,
И простив Ему всю обиду,
Слушать, слушать метель,
Стыть, как забытый идол.

Лишь вспомню, как в теплой шали ты
Гуляла со мной до зари.
На зеркале скользких асфальтов
Твердо стоят фонари.

Хорошо фонарям - они знают:
Что, куда, зачем.
Каждый вечер их зажигает
Фонарщик с огнем на плече.

А мой Нерадивый Фонарщик,
Зачем Ты меня возжег?
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог?

Поставил меня в тумане,
Где смутен мне собственный след.
Обрек - из недр молчанья
Исторгать только блуд и бред.

Вот дал мне руки и ноги
И сердцу велел бить.
Но где же легли дороги,
По которым ноге ходить?

По пустынным шляемся улицам
Я и брат мой - беспутный ветр.
За трубой неуклюже сутулится
Городской оголтелый рассвет.

Стоим перед вечной вечностью
Этот страшный мир - и я.
Не спастись мне даже беспечностью
От дыры небытия.

А рядом - люди,
безносые, безглазые,
Он мнет ей груди
за двадцать-тридцать су.
Лоснится жадностью лицо его чумазое.
Она покорствует за небольшой посул.

Вот автобус придет из грехов Сен-Мишеля,
И задымит всклокоченный туман,
И ток всплеснет в своей гранитной щели,

И, вздрогнувши, качнется Нотр-Дам...
И лишь фонарь, упрямый и бесстрастный,
И не мигнет зрачком зелено-красным.

Домой, к стихам! Мой вечер не стихи ль?
Ра - хиль!..

Лежу под Тобою, Господи,
И так мне отраден груз.
Смотри: неустанно покорствую -
Тружусь, молюсь, боюсь.

Принимаю земные работы -
Принимаю пищу и труд.
Каждый день выхожу на заботы
И волнуюсь, спешу, ору.

Никакими пудами земными,
Превосходный Отец мой, не взвесить
Одно Твое Имя,
А Ты на мне весь.

Хожу, богомольный скиталец,
С тяжелым Тобой на спине,
А один Твой, Боже мой, палец
Раздавит сто вселенных.

Ни о чем Тебя не спрашиваю.
Каждый день ухожу на завод.
Терпеливо ношу-изнашиваю
Мои дни, идеалы, живот.

АПОФЕОЗ

Молчать.

Замкнуть непристойные губы.
На язык неподобный и грубый
Каленая ляжет печать.

В тишине,
Небывалой,
Огромной,
Глушительной,

Почтительно восстанут уши.
Слушать.

Господи, видишь:

Мал,
Нем,
Прост.
Аз семь
Последний пес.

Аз семь

Последняя гнида,
Сосущая Твое вымя...

Молчать.

Растопить в молчании душу.
Слушать.

И вот
В тишине
Мне
Весть:
Есть.

И вот
В тишине
Мне
Песнь:
Есть.

И вот
В тишине
Мне
Знак:
Так.

Светом тихим озарило -
Вешним духом закалило -
Горним счастьем осенило.

Рей,
Грей,
Благодатное.

Жги
Зги
Необъятные.

Даждь благодать
Всем, Господи,
Всем, кой Боже:

-Чьи души в копоти,
-На людей непохожим,
- Странным-перехожим,
-Всем харям и рожам
Твоего улова.

Господи!
Не дышу.
Не стою.
Не смею -

В небесном ропоте,
В райском топоте,

Синеет -
Реет -
Слово.

Неизъяснимое.
Бесподобное.
Неповторное.

Я не умру. И разве может быть,
Чтоб - без меня - в ликующем пространстве
Земля чертила огненную нить
Бессмысленного, радостного странствия.

Не может быть, чтоб - без меня - земля,
Катясь в мирах, цвела и отцветала,
Чтоб без меня шумели тополя,
Чтоб снег кружился, а меня - не стало!

Не может быть. Я утверждаю: нет.
Я буду жить, тугой, упрямолобый,
И в страшный час, в опустошенном сне,
Я оттолкну руками крышку гроба.

Я оттолкну и крикну: не хочу!
Мне надо этой радости незрячей!
Мне с милою гулять - плечом к плечу!
Мне надо солнце словом обозначить!..

Нет, в душный ящик вам не уложить
Отвергнувшего тлен, судьбу и сроки.
Я жить хочу, и буду жить и жить,
И в пустоте копить пустые строки.

Исполнятся поставленные сроки -
Мы отлетим беспечною гурьбой
Туда, где счастья трудного уроки
Окажутся младенческой игрой.

Мы пролетим сквозь бездны и созвездья
В обещанный божественный приют
Принять за все достойное возмездье -
За нашу горечь, мужество и блуд.

Но знаю я: не хватит сил у сердца,
Уже не помнящего ни о чем,
Понять, что будет и без нас вертеться
Земной - убогий - драгоценный ком.
Там, в холодке сладчайшего эфира,
Следя за глыбой, тонущей вдали,
Мы обожжемся памятью о сиром,
Тяжеловесном счастий земли.
Мы вдруг поймем: сияющего неба,
Пустыни серебристо-голубой
Дороже нам кусок земного хлеба
И пыль земли, невзрачной и рябой.

И благородство гордого пейзажа -
Пространств и звезд, горящих как заря,
Нам не заменит яблони, ни - даже! -
Кривого городского фонаря.

И мы попросим набожно и страстно
О древней сладостной животной мгле,
О новой жизни, бедной и прекрасной,
На милой, на мучительной земле.

Мне думается: позови нас Боже
За семь небес, в простор блаженный свой,
Мы даже там - прости - вздохнем, быть может,
По той тщете, что мы зовем землей.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Смиренномудро отвращаю слух
От неба, что мне ангелы раскрыли.
Мне ль, недостойному, вдруг возвестит петух
Огонь и пенье лучезарных крылий!

Благодарю Тебя за все: за хлеб,
За пыль и жар моей дороги скудной,
За то, что я не навсегда ослеп
Для радости, отчаянной и трудной.

За эту плоть, Тобою обреченную
Вину и хлебу, букве и жене.
За сердце, древним сном отягощенное,
За жизнь и смерть, доверенные мне.

За то, что с детства слышал в небе трубы я
И видел перст, суровый и большой.
За то, что тело, бедное и грубое,
Ты посолил веселою душой.

Лежу на грубом берегу,
Соленым воздухом согретый,
И жизнь любовно берегу,
дар многой радости и света.

И сердце солнцем прокалив,
Его очистив от желаний,
Я слышу царственный прилив
Невозмутимого сиянья.

Так, омываемый волной
В веках испытанного счастья,
Я принимаю труд и зной
И предвкушаю хлеб земной,
Как набожное сопричастье
Вселенной, трудной и благой.

Пусть жизнь становится мутней и непролазней,
Пусть трудно с человеком говорить,
Пусть все бесплодней труд и несуразней,
Благодарю Тебя за право: жить.

Пусть шаткие и гибельные годы
Качают нас в туманах и дыму,
Как утлые речные пароходы,
Плывя в океаническую тьму -

Воистину, ничтожна эта плата:
Слеза и вздох - за степь, за песнь вдали,
За милый голос, за глаза собрата,
За воздух жизнерадостной земли.

Розовеет гранит в нежной стали тяжелого моря.
В небе медленно плавится радостный облачный снег.
На нагретой скале, позабыв про удачу и горе,
На вершине ее - одиноко лежит человек.

Человек - это я. Незаметный и будто ненужный,
Я лежу на скале, никуда - ни на что - не смотря...
Слышу соль и простор, и с волною заранее дружный,
Я лежу, как тюлень, я дышу - и как будто бы зря!

Он огромен, мой труд. Беззаботный, но опытный мастер,
Я себя научил неустанно и верно хранить
Память древней земли, плотный свет безусловного счастья,
Ненасытную жажду: ходить, воплощаться, любить

Я вышел. Вкруг меня, как по приказу,
Восстала жизнь, оформилось ничто.
Гудя, ревя, мыча - рванулись сразу
Стада людей, трамваев и авто.

Я в центре возникающего мира.
По радиусам от меня бегут
Деревья, камни, храмы и трактиры,
Где суетятся смерть, любовь и труд.

Мир призраков, свободный и безбрежный,
Вдруг воплотился, ожил и живет,
И, повинуясь воле центробежной,
Встает и крепнет, ширится, растет.

Мне каждый шаг являет воплощенье:
Вот дом возник из дыма и песка,
Взглянул - и вот, в невероятной лени,
Катятся голубые облака...

Моим хотеньем, чувственным и грубым,
Рожден пленительный и сложный мир:
Летит авто, дымятся в небе трубы,
И реют звуки еле слышных лир.

Жить полной волей, страстной и упрямой,
В однообразьи оловянных дней.
Ходить упруго, весело и прямо
Навстречу верной гибели своей.

Нет подвига достойнее и выше:
Так жить, чтоб ничего не отдавать
Ни за бессмертье, что порой предслышим,
Ни за прошедших жизней благодать.

В ответ на знак - во мраке балагана
Расторгнуто кольцо сплетенных рук,
И в ропоте восставших барабанов
Танцовщица вступила в страстный круг.

Плечо и грудь вошли степенно в пляску,
В потоке арф нога искала брод,
Вдруг зов трубы - и, весь в легчайшей тряске,
Вошел в игру медлительный живот.

О, упоенье медленных качаний,
О, легкий шаг под отдаленный свист,
О, музыка неслыханных молчаний,
И - вдруг - удар, и брызги флейт и систр!

Гроза. Безумье адского оркестра,
Раскаты труб, тревожный зык цимбал.
Как мечется испуганный маэстро,
Но все растет неукротимый вал.

И женщина - бесстрашная - вступила
С оркестром в сладострастную борьбу.
Ее из мрака музыка манила -
И шел живот - послушно - на трубу.

Но женщина любила и хотела -
И, побеждая напряженный пляс,
Она несла восторженное тело
Навстречу сотням раскаленных глаз.

О, этот час густой и древней муки:
Стоять во тьме, у крашеной доски,
И прятать от себя свои же руки,
Дрожащие от жажды и тоски.

Два глаза - два окна в победоносный воздух!
Я много лет их у Тебя просил!
Две вести о крылах, о чудесах и звездах,
Два обещанья радости и сил.

Два глаза - два окна, распахнутые настежь
В края невероятной полноты.
Две двери в очистительное счастье -
В очарованье райской наготы.

Два глаза - две страны, две радостные сферы
Бесстыдной и ликующей любви,
Два праведных луча, два страстных знака веры,
Два раза утвержденное: живи.

...Протяжный звон песка
И горький зной земли обетованной...
Да будет вам стопа моя легка,
О, кости гулкие прошедших караванов.

Благослови, творящая рука.
Благослови единожды и дважды -
Я до конца дошел, не расплескав
Любви, смирения и жажды.

Подумать только, сколько есть людей,
Которых в этой жизни мы не встретим -
По ленности, по грубости своей,
Из-за имен, глаголов, междометий.

И сколько их, которых в этот час
Бог знает где - поблизости, быть может,
Такая ж греет радость, что и нас,
И то же слово трудное тревожит.

Сообщники безвестные мои,
Быть может, вы сейчас со мною рядом
На том же страстном гибнете пути
Без веры и надежды на награду!

И вот, когда-нибудь, в полях иных,
В непоказуемом премудром свете,
Мы незнакомцев городов земных
Нечаянно и благодарно встретим.

И лишь тогда, с великой высоты
На мир земной невозмутимо глядя,
Узнаем переулки и мосты
И городской знакомый чахлый садик...

И мы поймем в тот дружелюбный час,
Мы с поздним сожалением узнаем,
Что в ночи одинокие не раз
Одна вела нас улица ночная...

Когда опустошен и одинок -
Непоправимо, горестно - был каждый,
Незримый брат (то видел только Бог!)
Томился той же пустотой и жаждой.

ИСПЫТАНИЕ
I

Я занимался бренными делами
И бился в дрожи суетных минут,
Когда меня овеяло крылами
И трижды протрубило: "Давид Кнут".

О, стыд! Во тьме нога с ногой боролась,
Со мной играла милая моя,
Когда позвал меня суровый голос
И возвестил мне: "Сын мой, это - Я".

- Оставь сей мир! Мной суждено иначе.
Оставь заботы недостойных дел,
Благодари: иной тебе назначен
Возвышенный, благой, мужской удел.

- Возьми в охапку хлам земного дома,
Все радости, все горести твои,
Все, чем жива, утешена, ведома
Слепая жизнь - в геенны и раи.

- Подъемли груз бесстрашными руками,
Возьми с собою нож, огонь, дрова
И понеси на жертвенные камни,
Где - прах и соль, где выжжена трава...

- Там все, чем тщетно тешишься ты ныне
Все скудные дела твоей земли,
Ты обложи пылающей полынью
И преданно и твердо заколи.

- За тот удар, за дым, за горечь муки -
За нищий крик сгорающей трухи -
Узнаешь край, где нет любви и скуки,
Услышишь бесповторные стихи.

- Ты обретешь ту праведную землю,
Где легок хлеб, где маслины в цвету.
Там в воздухе прохладном звуки дремлют,
Там спит пчела - и птица - на лету.

- Где благодать пустыню оросила -
Босой стопой ты ступишь не спеша...
Такого счастья даже не просила -
Не смела! - ненасытная душа.

- Повеют ветры с тихих океанов -
И вот - летят крепительные сны,
И вот - поют высокие органы
Блаженной, плодотворной тишины.

- Так будешь жить в гармонии безбрежной,
Так будешь чтить обетованный лад.
И слушать звук, и ждать его прилежно,
И умножать великолепный клад".

...И я упал на дрогнувшую землю,
И зашаталась огненная синь! -
И ужаснувшись, крикнул в тьму: приемлю.
Аминь.

II
Дрогнули кедровые поленья,
Треснули - и зажглись!
Металась в последнем плене,
Зверем билась жизнь.

Завертелся огонь над страдалицей,
Прыгал, взлетал, сползал,
Кусал мне лицо и пальцы,
Дымом колол глаза...

О, эта - в багровом молчании -
Неравная борьба!
И в богохульном отчаяньи,
С молитвою на губах,
Я на корчи, на вопли, на муку,
На эту мольбу и дрожь
Занес тяжелый нож.

Дрогнула твердь,
Обрушиваясь в гром и тьму.
Вихрь рванул мою руку!
В огненном треске, в дыму,
В запахе горелой кожи,
На миг
Зажегся лик
Божий.

Железная смерть
Со свистом упала в кусты.
Господи,
Ты!

III
Мне голос был: - остановись и внемли.
Освободи мятущуюся плоть
И поспеши покинуть эту землю,
Где Я велел - связать и заколоть.

- Вот жизнь твоя! Мне этого не надо.
Тебя ли, сын, в земных полях взыщу?
Нет! Я велел - и ты не знал пощады...
За эту горечь жертвенного чада
Я все тебе прощаю и прощу.

- Я говорю: за взгляд, простой и легкий,
За эти три безжалостных узла,
За этот нож, огонь, дрова, веревки,
За жизнь, что под ножом изнемогла,

- Я, испытав тебя огнем закланья,
Тебе велю: живи. Мой сын, живи.
Не бойся снов и яростных желаний,
Не бойся скуки, горя и любви.
- Будь на земле, живя и умирая,
Земные ведай розы и волчцы,
К тебе из музыкальных высей рая
Слетаться будут частые гонцы.

- И, слушая неслышанные песни,
Что ветерок донес издалека,
Ты вдруг поймешь, что нет игры чудесней,
Чем этих волн улавливать раскат.

- Так знай: ничто поэту не помеха,
Но все ведет к желанным берегам.
Вот Мой завет: не бегать слез и смеха,
Смотреть в глаза любимым и врагам...

- Стоять пред гулкой солью океана,
Звучать в ответ на радость, на прибой,
В веселии, семижды окаянном,
В бесплотный пляс вступать - с самим собой.

- На женскую спасительную прелесть
Идти, как в море парус - на маяк,
Чтоб милые в ладонях груди грелись,
Чтоб женщину ласкать и звать: моя.

- Земли порой оставив побережья,
Отчалить в сны бесцельной красоты...
...Свой малый путь пройти стопой медвежьей,
С медвежьим сердцем, ясным и простым.

- ...Не бегать благ и дел юдоли узкой,
Но все приняв, за все благодарить.
Торжествовать, когда играет мускул.
Осуществлять себя. Плодотворить.

ВСТУПЛЕНИЕ

В конце концов, друзья, вполне возможно,
Что демоны ведут судьбу людскую,
Что в их игре, большой и осторожной,
Для них едим, плодимся и тоскуем.

Что на путях любви, добра и зла
Ведут нас, на плечах усевшись ловко,
Как армянин классический - осла:
Маня висящей на кнуте морковкой.

Спокойно говорю: мне все равно.
Мне нравится встречать и трогать женщин,
Меня нередко веселит вино,
Люблю стихи, серебряные вещи...

И если я, в конце концов, добыча
Той тьмы, в которой я мерцал вначале,
Мне все равно: я все учел и вычел -
Мне соловьи о радости свистали.

Пусть эти демоны меня морочат,
Когда в моих руках моя подруга,
Пусть, тайно управляя мной, хохочут
В злорадный час чертовского досуга,

Пусть только потому, что близорук я,
Мне часто мир - как музыка прекрасен,
Сдаюсь, охотно поднимаю руки -
Пляшите, черти. Я на все согласен.

Тому дней пять... дней шесть тому назад
Я проходил коммерческим пассажем,
Где издавна незыблемо стоят
Два манекена в светском антураже.

Я с давних пор привык там видеть их:
Все так же, не меняя поз и жестов,
Стоят - невеста и ее жених.
И вечно так - счастливая невеста

С улыбкою глядит на жениха,
Он смотрит вбок, не выдавая страсти...
Они вдвоем - как будто два стиха,
Рифмующиеся с полночным счастьем.

И вот я мимо шаркаю спеша,
Так, этаким чиновником бесполым,
Как вдруг - хлебнула радости душа! -
Невеста предо мной стояла голой.

Поймите, ведь - папье-маше! Но - вдруг!
И я, облезлый, рыхлый и лядащий,
Опять окреп, опять - упруг и туг,
Вновь - стоющий, стоящий, настоящий.

На плодородный пласт, на лист писчебумажный
Чернильные бросаю семена.
Их греет лампы свет, застенчивый и важный,
А удобряют - ночь и тишина.

И вижу в полумгле, стихом отягощенной,
Пугливый черный музыкальный рост...
Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный,
Открытый всем, кто одинок и прост.

Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой,
И темное - видней, и тайное - слышней...
О, полуночный плод, о, зреющее слово
Косноязычной горести моей.

Они умнее стали - годы, годы...
Они грустнее, с каждым днем грустней:
О, сладкий воздух горестной свободы,
О, мир, где с каждым часом холодней.

Я рад, так рад нежданной нашей встрече,
Худую руку вновь поцеловать...
Но, друг нечаянный, я беден стал - мне нечем
Тебя порадовать. И не о чем сказать

...О том, что дни мои - глухонемые?
О том, что ночью я - порой - в аду?
О том, что ночью снится мне Россия,
К которой днем дороги не найду?

Что дома ждет меня теперь усталость
(А лестница длиннее каждый день)
И что теперь любовь моя и жалость -
Похожи на презрение и лень?

О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет.
О чем просить тебя?.. Торопится трамвай.
Мир холодеющий синее и пустынней...
О чем просить тебя? Прости, не забывай.

О чем спросить? Нет - ни на что - ответа.
Мой друг, что дать тебе - в убожестве моем...
Мой друг единственный, о, как печально это:
Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.

Уже ничего не умею сказать,
Немногого - жду и хочу.
И не о чем мне говорить и молчать -
И так ни о чем и молчу.

Не помню - чего я когда-то хотел...
В ослепительном летнем саду
Военный оркестр южным счастьем гремел
И мне обещал... о, не этот удел...
В жизнерадостном пыльном саду...
Обманули - восторженный трубный раскат,
Синеватая одурь сирени,

Смуглый воздух ночей, южно-русский закат,
Хоровое вечернее пенье.
Обманули - раскаты безжалостных труб,
Бессарабское страстное небо.
Нежность девичьих рук, жар доверчивых губ...
О, наш мир, что замучен, запутан и груб,
Униженье насущного хлеба.

...Над пустеющей площадью - неуверенный снег.
Над заброшенным миром - смертоносный покой.
Леденеет фонарь... Семенит человек.
Холодно, друг дорогой.

Меж каменных домов, меж каменных дорог,
Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных,
Среди нещедрых рук и торопливых ног,
Среди людей душевно-прокаженных...

В лесу столбов и труб, киосков городских,
Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой,
Восходят сотни солнц, но холодно от них,
Проходят люди, но не видно человека.

Им не туда идти - они ж почти бегут...
Спеша, целуются... Спеша, глотают слезы.
О, спешная любовь, о, ненавистный труд
Под безнадежный свист косматых паровозов.

Кружатся в воздухе осенние листы.
Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи.
Ревут автобусы, взлетая на мосты.
Плывут часы, сердца опустошая.

И в траурном авто торопится мертвец,
Спешит - в последний раз (к дыре сырой и душной)...
...Меж каменных домов, средь каменных сердец,
По каменной земле, под небом равнодушным.

Отойди от меня, человек, отойди - я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая -
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.

Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.
Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.

Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник -
Прославленный кутила и повеса -
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.

За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.

За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах - нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.

Большая скорбь им веселила сердце -
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца... Походкой
Сионских - кишиневских - мудрецов.

Пред ними - за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Невидно было нам ее лицо.

Но как прекрасен был высокий голос!

Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха...
О, как прекрасен был высокий голос!

Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он - обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменьи,
О глазках умирающих детей...

Еврейка шла, почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него - и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.

Но вот - пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощеньи,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз,
Глядевших с неба скорбно и сурово.

Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
...Особенный, еврейско-русский воздух...
Блажен, кто им когда-либо дышал.

Уже давно я не писал стихов.
Старею я - и легкости веселой,
С которой я писал стихи когда-то,
Уж нет в помине. Камня тяжелее
Мне ныне слово каждое мое.

Уже давно - с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а - стихи.
Уже давно я не писал стихов,
Но, только что расставшись с человеком,
Которого еще совсем недавно
Я так любил, как любят только дети,
Животные, поэты и калеки;
Но, только что расставшись с человеком,
Вполне приятным, но совсем ненужным,
Я вдруг присел к столу, достал бумагу
И пробую - не знаю сам, зачем -
И для кого, о чем - почти не зная,
В отчаяньи, холодном и спокойном,
Я пробую еще писать стихи.

Сейчас на крышах спящего Парижа
Лежит ночное войлочное небо.
В метро еще дуреют парижане,
Под фонарями, в нишах, у подъездов,
По трафарету созданные люди
Однообразно шепчутся и жмутся.
За окнами, неплотно - по-парижски -
Прикрытыми, шевелятся в дремоте
Какой-то первозданной мутной кучей -
Любовь, печаль, покорность, страх и горе,
Надежда, сладострастие и скука...
За окнами парижских сонных улиц
Спят люди-братья, набираясь сил
На новый день недели, года, жизни,
На новый день...

А мне сейчас непоправимо ясно,
Что наша жизнь - бессмысленность и ложь.
Я эти торопливые слова
Бросаю в мир - бутылкою - в стихии.

Бросаю, как бутылку в океан,
Безмолвный крик, закупоренным крепко,
О гибели моей, моей и вашей.
Но донесет ли и - когда, кому,
В какие, человеческие ль, руки,
Волна судьбы непрочную бумажку
С невнятными и стертыми словами
(И на чужом, быть может, языке!)
О том, что мы завлечены обманом
В бесплодные, безводные пустыни
И брошены на произвол судьбы.
И нечем нам смирить наш страх и голод,
И нашу жажду печем утолить.

Я эти безнадежные слова
Бросаю в необъятные пучины,
Со смутною надеждой на спасенье,
Не зная сам, что значит слово - помощь,
Не понимая - как, когда, откуда
Она ко мне прийти б еще могла.

А завтра мой двойник и заместитель
Займется снова разными делами,
Напишет за меня две-три открытки,
Раскланяется вежливо с знакомым
И спросит: "Как живете, как - здоровье,
Что - мальчик ваш?" И скажет: "Приходите...''
И, в общем, соблюдет меня повсюду -
Спокойный, твердый, мужественный друг.

Лишь изредка, но, правда, очень редко,
В его глазах - почти без выраженья -
Мелькнет, как тень, неуловимый отблеск
Тишайшей, но тяжелой катастрофы,
Прошедшей незаметно для газет.

...Как будто тень трагического флага,
Что бился бы большой бессильной птицей
В тот гулкий, вдохновенный, страшный час
Час одинокого жизнекрушенья.

Нас утром будит непомерный голод
И жадность древняя в еще густой крови...
О, как нам радостно: отдать - рукой веселой
Все сны за крохи хлеба и любви.

Но не насытиться! Под равнодушным небом
Мы каждый день изнемогаем вновь,
Отдавши все за корку, корку хлеба
И черствую насущную любовь.

ОСЕННИЙ ПОРТ

Корабль уходит в океан,
Дымя трубою новой.
Кричит на рубке капитан,
Бранчливый и суровый.

И ударяет в сердце хмель
Бесцельных путешествий.
Но нет смешнее слова: цель -
В веселом ветре бедствий.

Уходят в море корабли,
Уходит все на свете.
Проходят женщины земли,
Ты больше их не встретишь.

Меж тем, быть может, среди них,
Кто знает - кто узнает? -
Прошла... (Но тут болтливый стих
Стыдливо умолкает.)

Увозят в поле поезда
Груз радости и боли.
Они уходят навсегда.
Их не увидишь бале.

И смотрят люди, за окном,
На живопись ненастья,
Где грустно тает скромный дом
Неузнанного счастья.

Прошли напрасные огни...
А поезд окаянный
Везет туда, где ждут одни
Туманы и обманы.

И паровоз свистит, грозит
Осенним сонным нивам.
Ему наперерез летит
Автомобиль счастливый.

И ускоряет ход - и вот
Перевернулся споро,
И не закончен долгий счет
Любви и сложной ссоры...

ДИАЛОГИ

1
- Порою меньше малой малости
(Дешевле всех врачей и всех аптек):
Две капли нежности, щепотку жалости -
И вот расцвел засохший человек.

Расцвел - засохший, полумертвый - ожил,
И в мир вошло веселое добро.

- Вы правы, друг. Любовь всего дороже,
Но у меня нет денег на метро.

2
- Мы узнаем друг друга по глазам,
По ничего-не-значащим словам
(В глазах - безумье горестное зрячих,
В словах - стыдливость праведников падших),
И в мире злых загадок и обид
Нас многое, печальное, роднит:
Беспечность, что похоже на отчаянье,
Спокойный гнев (как честь, его беречь!),
Слова, что молчаливее молчания,
Молчание, похожее на речь...
- Да, это - так. Я сам того же мненья,
Но я спешу на службу, к сожаленью.

3
- О, если б знали мы...

ХАЙФА

1
Среди бесплодных дел и тучного безделья,
В пустыне каменной, где звери не живут,
Опять - оазисом: спасительная келья,
Мужской геометрический уют.

И вновь безмерный лист нетронутой бумаги
Самозабвенно ждет живительных чернил,
Скупых последних слез, благословенной влаги,
Что человек про черный час хранил.

Работает страна - перо, лопата, заступ -
И пот души, как пот лица, солен.
Но там, где сеян хлеб - цветы Экклезиаста,
Твой мудрый сад, безумный Соломон.

2
О, бедный Кармил! Гробовые кубы
Блюдут гигиенический уют:
Радиофон - и золотые зубы,
Сквозь кои души медные блюют.

Огонь и сера европейской лавы,
Кинематограф, заводской гудок...
Но надо всем, но через все - отравой -
Пронзительный библейский холодок.

РОШ-ПИНА

Звезды светят
Из синего небытия
На дома, синагогу и площадь
Возвращается ветер
На круги своя
И шуршит в эвкалиптовой роще.
Возвращается ветер
На круги своя,
Подбирает листок эвкалипта.
Здесь, по этим
Неисповедимым краям
Шли, стеная, рабы из Египта.

Возвращается ветер в стотысячный раз,
Бередит ханаанские склоны.
Как свидетели правды, о, Экклезиаст,
Непреклонные скалы Хермона.

Возвращается с моря, с высоких вершин
Влажной вечностью веющий ветер.
Кипарисы качаются чинно в тиши,
Как свидетели горя и смерти.
Возвращается жизнь: вот Ревекка с водой
На плече... Это было - и будет.
Возвращается смерть. Но, под той же звездой
Не рабы умирают, а люди.

ЦФАТ

Бугры горбатых рыжеватых гор,
Верблюдами разлегшихся по склонам.
Бесплодья цвет, где редко жадный взор
Утешится пятном темно-зеленым.

Угрюмых гор осенний караван,
Уставший от бесцельных путешествий,
От пестрого однообразья стран,
От скуки облаков, песков и бедствий.

Он слишком долго нес - и ночь, и день -
Убогий скарб людской: дома и гробы.
Тысячелетний груз и дребедень
Бессильной веры, непосильной злобы...

Теснящихся уступами домов
Таинственные голубеют кубы,
Стада камней, верблюдов и ослов,
Ослиный рев, томительный и грубый,

И вновь - всерастворяющий покой
Над вечностью библейскою, заклятой.
И сквозь стеклянный неподвижный зной
Мне слышен Бог, склонившийся над Цфатом.

МЕТУЛЛА

Мерно рубит старик неподатливый пласт
На заброшенной каменоломне,
Вырубая слова, твои, Экклезиаст,
Что душа престарелая помнит.

В мировой суете - всему время свое,
Время плакать и время смеяться,
Время - все отдавать за погибель вдвоем,
Время - с самой любимой расстаться.

Время - словно забыв о парижской весне,
Легкомысленно-звонкой и щедрой,
Постоять под смоковницей, как в полусне,
Иль под скучною вечностью кедра.

Все истлеет. Порвется крепчайшая нить,
Ляжет пыль надо всем и над всеми,
Но не время еще погибать иль грустить,
А любить и надеяться время.

Слава Богу, еще не разбился кувшин,
И висит колесо над колодцем,
И не страшен кружащийся ветер вершин,
И дорожная песня постоя.

Вот проходит красавица, кутаясь в шаль.
Нет, не все тут окажется ложью!
Умножающий знание множит печаль,
Но любовь укрепит и поможет.

ЗНОЙ

Бывает, что берег опаснее моря -
И гибнет на суше веселый матрос.
Бывает, что счастье наляжет, как горе,
И мокнет ночная подушка от слез.
Бывает... ах, многое в жизни бывает.
А счастье, как счастье, и плакаться грех.
Невластна над ним ерунда мировая,
Хотя и немало в нем дыр и прорех.

А счастье, как счастье. Иного не надо.
Ты - рядом, и лучшего я не хочу.
Но только порою мне Божья награда
Чуть-чуть не по силам и не по плечу.

...Развернувшийся день неподвижно-прекрасен
Равнодушен, высок, величав.
День огромный, как век. Я сегодня согласен
Все простить, ничего не поняв.

ЗЕМЛЯ ИЗРАИЛЬСКАЯ
Еве Киршнер

Я шел по берегу Тивериады
И в радости, божественно-угрюмой
(Как будто сердце радо и не радо),
Бродил между камней Капернаума,
Где некогда... Послушай и подумай
В тени, в пыли оливкого сада.

Все тот же голос во вселенском баре,
бессонный, мировой, неотвратимый,
О половом неутолимом жаре,
И те же (Всем! За грош!! Неутомимо!!!)
Кинематографические хари
На стенах града - Иерусалима.

Что рассказать тебе про Палестину?
Что помню я? Безлюдную Седжеру,
Оранжевое облако хамсина,
Степенный голос астраханца-гера,
И узкую обиженную спину
Подстреленного мальчика-шомера.

Надменного верблюда над корытом,
Немых пейсатых цадиков из Цфата,
Сухое небо вечности несытой
Над детством мира, гибелью объятым.
И стертые бесчисленные плиты
Безумных мертвецов Иосафата.

О САЙТЕ

ОЧЕРКИ

Маргиналии к истории литературы

Русский Монпарнас во Франции

С Ходасевичем, Мережковским и Гиппиус